Серым волком прокрадывалась осень в наше село...
Верами буйствовала по ночам, а днем, будто странствующая нищенка, блуждала по кривым улочкам густыми, рваными кусками тумана.
Холодными, колючими дождями проливалась она на проселочные дороги, на бурые, взбухшие от влаги пашни...
Дыханием смерти чудились мне шаги осени, незаконным казалось её вторжение в природу. После нескольких дней этого буйства ветров и ливней, как после дикого нашествия, пустынной, богом забытой казалась земля...



Подолгу, порой по два-три часа выстаивал Саша на краю села, увязая по щиколотку в грязь, ежась от колких, как льдинки, капель дождя - смотрел в мглистую, туманом смазанную даль. Ждал, верил... А потом в густых, скорых на приход сумерках медленно шел домой, тихо всхлипывая по обманутой своей надежде.
Мать не приезжала. Теряя счет дням, продолжая верить письмам матери, где неизменно звучало "на днях приеду", Саша тайком от бабки Марфы продолжал выходить за околицу, где в который раз с замиранием в сердце смотрел вдаль серыми, тоскливыми глазами. И ждал...
Вечер заканчивался поркой, утро начиналось с надежды на чудо.
Шло время - год, другой, третий...

В один из дней, когда сумерки особенно быстро окутывают землю, когда нельзя понять идет дождь или снег, а в мелких лужицах уже зарождается тонкий лед, Саше почудилось или впрямь увидел: блеснул из-за холма бледный свет фар, застонал от натуги мотор полуторки...
(В трудные послевоенные годы в их маленьком селе машин не было вообще; мотоцикл у председателя, три трактора - на механизированном дворе и пара сенокосилок - там же. Саша хорошо знал это, потому как из любопытства часто бегал туда.)
Захлебываясь от волненья, то и дело поскальзываясь и падая в грязь, Саша бежал навстречу блеснувшему свету! Никто в эти мгновения не смог бы разубедить его в том, что не мать это едет, не его надежда сбывается...
Полуторка, елозя по дороге, остановилась как раз в тот момент, когда Саша упал ничком в грязь и теперь уже не находил в себе сил подняться, да и не хотел... Ничего уже не хотел.
Он вдруг почувствовал себя стариком и в голове промелькнула не детская мысль:"Зачем я живу? Я так устал..."
Его подняли и внесли в кабину.
- Мама, мам... Я так тебя ждал... Так соскучился... Бабушка порет меня...
Надрывно гудел мотор, машину бросало из стороны в сторону, а Саша всё плакал и говорил, говорил, говорил...

Тяжело было вспоминать потом тот злополучный, никчемный вечер и ночь, полную горьких слез. Будто что-то оборвалось в его груди, в раз опустошило наболевшее сердце.
К чужой груди, обезумевший от ожидания и счастья, прижимался он тогда.
А мать так и не приехала ни в тот вечер, ни в другой, ни в третий...
Больше не ходил он на край села. Без трепета в груди слушал он теперь письма от матери, без радости смотрел на присылаемые ею посылки. Что-то умерло в нём, безвозвратно...

Тоскливой чередой потянулись годы, будто исхудавшая старая кляча поволокла их за собой по разбитой дождями проселочной дороге не ведомо куда - в туманную даль...